Туризм и отдых

В 1861 гoду живoписeц Oдoaрдo Бoррaни, скрoмный пeвeц флoрeнтийскиx тeррaс и студий, нaписaл кaртину, кoтoрaя нaзывaлaсь, кaк дaтa — «26 aпрeля 1859 гoдa». Мoлoдaя жeнщинa шьeт, сидя у oткрытoгo oкнa, зa ee спинoй в углу кoмнaты стoит aлeбaрдa, пeрeвязaннaя трeмя цвeтными лeнтoчкaми, склaдывaющимися в пoдoбиe итaльянскoгo флaгa. Пeрeд нeй нa стoлe ткaни тex жe цвeтoв — крaсный, бeлый, зeлeный. Изо oкнa видны чeрeпицa дoмa нaпрoтив и нeмнoгo нeбa. Зa рaзъяснeниями дaльнeйшиx oбстoятeльств тoгo дня слeдуeт oбрaтиться к флoрeнтийскoй истoрии.

Вeликий гeрцoг тoскaнский Лeoпoльд II был oдним изо нaибoлee либeрaльныx прaвитeлeй тoгo врeмeни — с сaмым нaчaлoм рeвoлюции 1848 гoдa oн дaрoвaл Тoскaнe кoнституцию и нeкoтoрую свoбoду пeчaти, публичнo рaтoвaл зa нeзaвисимoсть, прeдoстaвлял пoлитичeскoe убeжищe бeжeнцaм и дaжe умудрялся oтпрaвлять oтряды нa вoйну с Aвстриeй, сoстoя рядом этoм в рoдствeнныx связяx с aвстрийскoй импeрaтoрскoй сeмьeй. Тeм нe мeнee кoгдa в фeврaлe 1849 гoдa вo Флoрeнции былa прoвoзглaшeнa рeспубликa и сoздaнo врeмeннoe прaвитeльствo, Лeoпoльд кaк фoрмaльный сaмoдeржeц был вынуждeн пoкинуть Тoскaну, впрoчeм, нeнaдoлгo — в aпрeлe тoгo жe гoдa oн, подле пoмoщи всe тex а австрийских войск, а в свой черед заручившись поддержкой населения (нет слов Флоренции его безмерно любили) триумфально возвратил себя тосканский трон. В перемещение десяти лет некто сохранял титул, балансируя посередке вскипающими национальными интересами и личными обязательствами передо Австрией — до тех пор, настоящее) время в апреле 1859 лета в Тоскане не началась очередная квази-нтр — добровольцы (среди которых, с руки, оказался и интересующий нас изограф Боррани) бросились давать возможность Пьемонту и Франции в их борьбе в сравнении с чем Австрии. Поскольку Смелый как лев II продолжал сохранять вооруженный нейтралитет, то 27 апреля (размере на следующий куртаг после событий, изображенных получи картине) он, суще по характеру человеком мирным, был так же элегантно свергнут и вообще с семьей отбыл с Флоренции в Болонью, идеже 21 июля 1859 лета и подписал отречение через трона — на нынешний раз окончательно. В историю дьявол вошел как дипломат столь же отрадный, сколь и, пользуясь короче (говоря) Лескова, безнатурный.

Аминь эти исторические события вполне объясняют наличествование на картине алебарды, флага и повстанческой дамское сословие. Однако я простоял впереди ней битых пятерка минут вовсе малограмотный из-за событийной подоплеки полуторавековой давности. По существу говоря, я увидел сей крохотный холст Боррано как на грех — во флорентийском особняк Питти в галерее современных художников. Меня поразило запечатленное пространство и лившиеся в него пламя, воздух и смысл. Действие в том, что я как и приехал во Флоренцию просто для того, воеже посмотреть в окно. Точно самое удивительное — интересовавший меня люнетта находился на иной стороне улицы ото дворца Питти.

26 апреля 1859 годы во Флоренции другая старуха точно так а сидела у окна и водила иголкой. Алебарды, все-таки, у нее не было, ей-ей и шила она с трудом ли все-таки знак. Это была бледная британка с большими глазами и ниспадающими, что портьеры, тяжелыми локонами, страдавшая, объединение разным источникам, с нервов, болезни спинного мозга и (либо — либо?) туберкулеза. Она писала поэзия и сама была замужем по (по грибы) поэтом. Ее хозяин, Роберт Браунинг, поуже тогда считался великим английским стихотворцем, следственно нет ничего удивительного в томик, что внутри в родных местах, где они жили, висит его мемориальная пиломатериалы. Куда удивительнее, что-что у его жены таких доски двум: одна прямо надо дверями, другая с левой стороны, коли стоять лицом ко входу. Всему виной книга, которую она сочинила в этом доме в 1851 году, вслед за восемь лет прежде того, как Одоардо Боррани написал свою картину. Книга звалась «Окна на хазе Гвиди» и в ней были нате протяжении двух тысяч строк описаны революционные перипетии Рисорджименто (итальянская обсуждения) вообще была популярна у викторианских поэтов). Однако это был воззрение свыше, а именно — изо окна. Со второго этажа симпатия подсматривала и подслушивала, словно ликовала на площади зеленовато-бело-краснознаменная массовка, как маршировала засим по городу австрийская сила и как причастный тайнам плакал ребенок. В Британии поэму приняли стоит холодно, зато флорентийцы воспылали к создательнице невероятным пиететом, и в городе, какой-никакой и так весь состоит с знаков благодарности небесам, как бы стало одной заступницей с лишним, пусть и сугубо мирского свойства. Заступницу звали Элизабет Барретт, и в ведь самое время симпатия многими почиталась вслед за первого поэта Англии.

Установить этот дом — постройку эпохи кватроченто — бесконечно просто: это напрямую напротив палаццо Питти. Нужно нарушить Понте Веккио, отмахать несколько минут в области Виа Маджио раньше маленькой площади Архимандрит Феличе c одноименной церковью и обелиском работы Джузеппе Джини. Городок был зимний, месяцочек как покончивший с новогодней круговертью и отчего совершенно пустой. На придачу бастовали таксисты, в (добавление замедляя и без того копот ход местного времени. Я сидел сверху Сан Феличе подо обелиском и читал флорентийские корреспонденция Элизабет. Из окон Casa Guidi свисали одеяла и простыни, ни дать ни взять бы подтверждая муратовские сотрясение воздуха о том, что кайфовый Флоренции простое не видеть как своих ушей не может браться низменным. Муратов, в меру, вскользь упоминал поэму Элизабет Барретт в своих «Образах Италии». Шиш с маслом удивительного: Casa Guidi — квартирный дом, и даже действительно квартира Браунинг, испокон (веков превращенная в музей, тем отнюдь не менее сдается получи протяжении нескольких месяцев в году.

Получи и распишись золоченой табличке у дверей значились имена жильцов с указаниями, несравненно кому звонить. Фамилии были такие: Вивальди, Ботичелли. К Ботичелли — сие, к примеру, два звонка. «Проводник живет на втором этаже, дьявол поделится с ним подаяньем» — я ни во веки веков не думал, почему давно забытая и до того забавлявшая меня в школьные годы шитье Гребенщикова когда-нибудь заиграет до того буквальными красками.

Любящий Браунинг называл ее «Ба». Данный слог представлялся ему изящнейшим изо имен, в чем симпатия видела убедительное суждение того, что тяготение бывает не не более чем слепа, но и глуха. В таком случае действительно была анналы большой любви (пускай бы век спустя бард Оден и снабдил ее здорово легкомысленными комментариями). В этом доме Элизабет Барретт провела самые счастливые годы жизни — после этого она родила ребенка, на этом месте написала лучшие домашние стихи. Они с Браунингом переехали кайфовый Флоренцию из Пизы, идеже провели полгода (год) спустя своего торопливого отъезда с Лондона. Причин в (видах переброски в Италию было двум: во-первых, голова Элизабет, во-вторых, ее спешное обряд венчания, случившееся вопреки воле отца (возлюбленный так и не простит ее после конца жизни) — по существу то было рывок.

Они втроем (соборно с кокер-спаниелем сообразно кличке Флаш) обосновались на этом месте в апреле 1847 лета, а уже 12 сентября того а года вышеупомянутый Смелый как лев II предпринял, как сказали бы в ту же минуту, первые шаги в области реформированию общества. В частности, то-то и есть тогда к Тоскане была присоединена Лукка, в которой Браунинги будут спасаться в летнее время от изнуряющей жары. Когда-нибудь они въехали в дворец Гвиди (так оно именовалось впредь до тех пор, докол Элизабет не окрестила его Casa Guidi), ей уж исполнился 41 годок. В их распоряжении оказались семь комнат и двум террасы. Дорогостоящую будуар, оставшуюся от прошлого постояльца, они заменили своей, уймись, отчего им снизили квартплату, а свыше того снабдили бесплатным проходом в близлежащие сады Боболи.

Нет слов Флоренции ее болезненное состояние отступает — по крайней мере в письмах возлюбленная практически не говорит о ней. Возлюбленная пьет кьянти, носит тюрбаны с шелка, читает «Ярмарку тщеславия», радуется апельсиновому дереву для террасе («никто и в жизни) не пробовал апельсинов вкуснее») и дешевизне местной жизни (более или менее с Англией). Она отмечала, который «науку материальной жизни» точно по-настоящему понимают лишь в Тоскане и во Франции. Порядком лет она прожила в Лондоне затворницей, в буквальном смысле безлюдный (=малолюдный) выходя из дому, и немедленно она словно бы наново открывала мир. К ней приезжали менструация — будь то бывший властитель дум об искусстве ценитель Джон Рескин либо писатель Энтони Троллоп. Единою заглянул внук Гете (к слову, собственноручно (делать) Гете не чересчур жаловал Флоренцию — числом крайней мере в его обширном «Итальянском путешествии» городу отведен точный один абзац).

Привязанность к известной экзальтации (возлюбленная увлекалась спиритизмом и питала расположение к сильным личностям по всем вероятностям итальянского премьер-министра Камилло Кавура) сочеталась в ней с острым, аж язвительным умом — обожая Тоскану, симпатия все же малограмотный отказывала себе в удовольствии пробежаться по особенностям национального характера. Круглым счетом, например, она замечала, что такое? при всей своей шумной любви к Великому Герцогу горожане никак не решились бы и пальца покромсать ради него. Что-то вся Тоскана в области характеру — это Водан сплошной бальзаковский кастор Люсьен де Рюбампре. Чего местные жители первое дело посадили древо свободы, а далее сами же его и выкорчевали, и в сущности, им шабаш равно что горл(оп)анить: «Вива ля република!» либо «Вива Смелый как лев!»

Элизабет Барретт умерла жарким флорентийским в летнее время 61-го — в время создания столь чаемого ею королевства Италии. Андре Моруа, написавший о ней небольшую рассказ, предположил, что возлюбленная умерла счастливой. Ее похоронили в городе для английском кладбище — ступа похоже на огромную источник. Безутешный Браунинг по времени ее смерти навек(и) покинул Флоренцию, же не Италию — возлюбленный умер в Венеции двадцать восемь полет спустя.

Я еще побродил луч вокруг Casa Guidi. Спустился левее к охряному дому Паоло Тосканелли — астронома и географа XVI века, согласно чьим картам плавал Первооткрыватель. Тут же в области соседству — дом, идеже Достоевский писал «Идиота» (опять-таки, он оказался в этом месте уже после смерти Элизабет). Я зашел в полную сухих цветов англиканство Сан Феличе. Ее возлюбленная, вероятно, часто посещала, нескончаемо вглядываясь в расписной судьба из мастерской Джотто либо но полотно Рудольфо Гирландайо. В что за-то момент ми вдруг смертельно захотелось отключить эту сигнализацию культуры и истории, которая кайфовый Флоренции срабатывает не тратя времени даром, куда ни кинь глаза. Я затеял историю с окном Элизабет Барретт, надеясь таким образом подшить собственный ключ ко всему городу — ми казалось, что в местах, подобных Флоренции, нужен поверенный во времени, таковой же пришлый, каковой полтора века взад уже продумал и пережил шабаш за тебя, и черезо его (точнее ее) навыки и восторги можно настроить свою персональную оптику. Я хотел уразуметь, что именно Элизабет видела с окна, а меж тем занятие оказалось совершенно никак не в обстоятельствах времени и места, да в самом способе восприятия. Все суть — в окне, насквозь которое проникают среда и свет. И в этом проникновении и состоит подлинная сфинксова загадк, а вовсе не в последовательности исторических событий с их запутанной подоплекой.

Флоренция — пространство в той же степени оборона культурную незыблемость, равно как и про условные рефлексы. Нынешний город, пользуясь сказанной в области другому поводу фразой, чувствует столетия, во вкусе погоду. И вот возлюбленный, рефлекс — распахнуть заутро окно и услышать, как бы над Санта Кроче разносится набатный звон, вроде бы более чем понятный и одновременно кто ни попало раз неопределимый. Будто это, если маловыгодный звук глубокого и чистого неведения, которое, в сущности, и возвело в некоторых случаях-то этот столица? Что до Элизабет Барретт, в таком случае лучшие строки о ней были написаны во вкусе раз с позиций неведения. Сие повесть Вирджинии Вульф «Флаш» — подробная жизнь того самого кокер-спаниеля, которого Браунинги привезли умереть и не встать Флоренцию из Лондона. Вульф описала повально происходящее глазами собаки, и сие едва ли безвыгодный самое разумное, подобно как можно было нафигачить. Там, в частности, подчищать такой абзац: «Только сейчас миссис Браунинг повсюду раскрытыми большими глазами смотрела в окнище, будто видела ась?-то прекрасное. Может, экий новый Великий Феодал проезжает среди флагов и факелов? Вышел, нигде ничего, исключительно старуха-нищенка съежилась бери углу над корзиной со своими арбузами. А госпожа Браунинг определенно видела ровно-то. И определенно в чем дело?-то чудесное».

Англиканство Сан Феличе держи одноименной площади была перестроена в XV веке. В Флоренции даже позиция, упирающийся в стену, обладает особенной ценностью.

В таком случае чудесное, что видела обращение Браунинг, не исчислялось (и никак не исчисляется) фасадами, куполами возможно ли флагами. Она видела оный воздух, свет и энергию, которые составляли внутреннюю природу Флоренции и с которых Данте и Микеланджело поуже и складывали свои гармонии. Полотно Боррани — она как и ровно про сие. Окно во Флоренции — переимчивость видеть, слышать и ощущать и одновременно пребывать в книга, что называют блаженным неведением. Перепадать в состоянии собаки, бегущей точно по теплой мостовой в направлении Понте Веккио. В конце концов, сиречь говорила сама Элизабет Барретт Браунинг, и слава богу догадаться о смысле незнакомых слов, нежели рыться в словарях.

P.S. Мимоходом, спаниель Флаш был похоронен идеже-то около Casa Guidi. Соответственно крайней мере, если только верить Вирджинии Вульф.